Тургенев Иван

Иван Сергеевич Тургенев

(Из цикла "Записки охотника")

Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов - дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, - что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.

Я вскочил с кроватки.

Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!

Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, - а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.

Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди - на завтрешний день нам обещали шесть выводков...

А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.

Да когда же ты поедешь?

А хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.

Как лошадей нанять! А свои-то на что?

На своих ехать нельзя. Коренник захромал... страсть!

Это с каких пор?

А вот намеднись, - кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно, попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и несет ее... как собака.

Что ж? расковали его, по крайней мере?

Нет, не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.

Я велел позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.

Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? - пристал ко мне Ермолай.

Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? - воскликнул я с невольной досадой...

Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну - не то что белую, а мало-мальски просторную избу.

Можно, - ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. - Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек - из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.

Почему же это так?

А потому - старшой! Значит, младшие - покоряйся! - Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще. - Я его приведу. Он простой. С ним - да не сговориться?

Пока Ермолай ходил за "простым" человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой поручения в течение одного дня - и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший - а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.

"Решенное дело! - подумал я. - Съезжу сам; а спать можно и в дороге благо тарантас покойный".

Привел! - воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу. Вслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Он, точно, смотрел "простецом".

Вот извольте, - промолвил Ермолай, - лошади у него есть, и он согласен.

То ись, значит, я... - заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. - Я, значит...

Как тебя зовут? - спросил я.

Мужик потупился и словно задумался.

Как меня зовут-то?

Да; как твое имя?

А имя мне будет - Филофей.

Ну вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, - он у меня легкий, - и свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?

Дорога? Дорога - ничего. До большака верст двадцать будет - всего. Одно есть местечко... неладное; а то ничего.

Какое такое местечко неладное?

А речку вброд переезжать надоть.

Да разве вы сами в Тулу поедете? - осведомился Ермолай.

Ну! - промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. - Н-н-у! повторил он, сплюнул и вышел вон.

Поездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.

Ты дорогу хорошо знаешь? - обратился я к Филофею.

Как нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...

Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, по словам Ермолая, - не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями - цену громадную; я предложил ему десять рублей - цену низкую. Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что "этот дурак" (вишь, полюбилось слово! - заметил вполголоса Филофей), "этот дурак совсем счету деньгам не знает", - и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству - то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.

Эх ты, Филофей, прямой Филофей! - воскликнул наконец Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.

Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя, собственно, виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.

Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы - большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят "шустрых", говорили много и скоро "лопотали", как выразился Ермолай, - но старшому покорялись.

Они выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с лошадьми; то отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго! Обоим братьям непременно хотелось запречь в корень "чалого", потому "ён с горы спущать могит", - но Филофей решил: кудластого! Так кудластого и заложили в корень.

Тарантас набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника - в случае, если б пришлось пригонять его в Туле на новокупленную лошадь... Филофей, успевший сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом отцовском балахоне, высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался торжественно на козла. Я сел, посмотрев на часы: четверть одиннадцатого. Ермолай даже не простился со мною, он принялся бить своего Валетку; Филофей задергал вожжами, закричал тонким-тонким голосом: "Эх вы, махонькие!" братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных - и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута - и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.

Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах, закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и уже вздремнул было... да вспомнил о "неладном месте" и встрепенулся.

А что, Филофей? До брода далеко?

До броду-то? Верст восемь будет.

"Восемь верст, - подумалось мне. - Раньше часу не доедем. Соснуть пока можно".

Ты, Филофей, дорогу хорошо знаешь? - спросил я опять.

Да как ее не знать-то, дорогу-то? Не впервой едем...

Он еще что-то прибавил, но я уже не расслушал его... Я спал.

Разбудило меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом. Я поднял голову...

Что за чудеса? Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса - и на пол-аршина, не более, от его края - водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью. Я - глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше - над журчащею водою - кривая линия дуги и лошадиные головы и спины. И всё так неподвижно, так бесшумно - словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне... Что за притча? Я - глядь назад из-под балчука тарантаса... Да мы на самой середине реки... берег от нас шагов за тридцать!

Иван Сергеевич Тургенев

«Стучит!»

Дело было в десятых числах июля. Я прилёг отдохнуть после удачной охоты на тетеревов, когда ко мне вошёл Ермолай и сообщил, что у нас кончилась дробь. Он предложил послать его за дробью в Тулу, которая была в 45-ти верстах от нас. На моих лошадях Ермолай ехать не мог — захромал коренник, но лошадей можно было взять у местного крестьянина, которого Ермолай назвал «из глупых глупым». Пока Ермолай ходил за ним, я решил ехать в Тулу сам. Я плохо надеялся на Ермолая, который мог вернуться через несколько дней без денег, дроби и лошадей. К тому же в Туле я мог купить новую лошадь.

Через четверть часа Ермолай привёл рослого, белобрысого и подслеповатого мужика с рыжей бородой клинышком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Звали его Филофей. Договорившись с Филофеем об оплате в 20 рублей, мы тронулись в путь. Мой верный слуга Ермолай, обидевшись, что я не пустил его в Тулу, даже не простился со мной.

По дороге я заснул. Разбудило меня странное бульканье. Я поднял голову и увидел, что вокруг тарантаса простирается водная гладь, а впереди, на козлах, неподвижно сидит Филофей. Оказалось, что Филофей немного ошибся, пропустил брод, и теперь ждал, что коренник покажет, куда надо ехать. Наконец, лошадь зашевелилась, и мы благополучно выехали из реки. Вскоре я снова заснул.

Меня разбудил Филофей. На этот раз тарантас стоял по самой середине большой дороги. Филофей сказал: «Стучит!.. Стучит!». И точно, вдалеке слышался прерывистый стук колёс. Филофей объяснил, что под Тулой «шалят», и это могут быть разбойники. Через полчаса звуки стали ближе, уже был слышен свист и бряцанье бубенчиков. Я вдруг уверился, что за нами едут недобрые люди.

Через 20 минут нас нагнали. Я приказал Филофею остановиться — убежать всё равно было невозможно. Тут же большая телега, запряжённая тройкой, обогнала нас и загородила дорогу. В телеге находилось 6 человек, все пьяные. Правил телегой какой-то великан в полушубке. Они поехали шагом, мы — за ними. Миновать телегу нам не давали. Впереди, в ложбине над ручьём, виднелся мостик. По мнению Филофея, именно там нас и собирались грабить.

Вдруг тройка с гиканьем понеслась, и, доскакав до мостика, остановилась сбоку дороги. Когда мы поравнялись с телегой, с неё спрыгнул великан — и прямо к нам. Положив руки на дверцы и осклабившись, великан скороговоркой сообщил, что едут они с весёлой свадьбы, и попросил денег на опохмел. Я дал ему два целковых. Он схватил деньги, прыгнул на телегу, и только мы их и видели.

Опомнились мы с Филофеем не сразу. Подъезжая к Туле, мы увидели у кабака знакомую телегу и торопливо проехали мимо. В тот же вечер мы вернулись в деревню Филофея, и я рассказал о случившемся Ермолаю. Два дня спустя он сообщил мне, что в ту ночь, когда мы ездили в Тулу, на той же самой дороге ограбили и убили какого-то купца. Уж не с этой ли «свадьбы» возвращались наши удальцы? В этой деревне я оставался дней 5, и каждый раз встречая Филофея, говорил ему: «А? стучит?». Пересказала Юлия Песковая

События пришлись на первую декаду июля. Удачно поохотившись, рассказчик прилег отдохнуть. Покой его нарушил вошедший Ермолай, он сказал, что кончилась дробь. Он вызвался поехать в Тулу, она находилась в сорока пяти верстах от места, где были охотник с Ермолаем. На лошадях охотника, ехать было невозможно, захромал коренник. Ермолай пошел за местным крестьянином, у которого можно было взять лошадь. Но пока тот ходил, рассказчик решил ехать сам. Нельзя было надеяться на Ермолая, он вполне мог приехать через несколько дней не то, что без дроби, а и без денег и лошади. Ко всему, в Туле можно было купить новую лошадь для себя.

Спустя некоторое время пришел Ермолай, а вместе с ним рослый мужичок, с рыжей бородкой, пухлым носом и открытым ртом. Имя ему было Филофей. Сойдясь на цене в двадцать рублей, путники отправились в дорогу. Обиженный Ермолай, не захотел попрощаться с охотником. По пути рассказчик придремал. Разбудил его звук булькающей воды. Приподнявшись, он увидел, что тарантас в воде, а Филофей сидящий на козлах ждет, куда направит его коренник. Стало известно, что мужик пропустил брод и надеялся, что лошадь укажет правильный путь. Выбравшись из реки, рассказчик уснул. Разбудил его Филофей, со словами: «Стучит! Стучит!». Вдалеке послышался стук колес, по словам Филофея, это могли быть разбушевавшиеся разбойники. Спустя полчаса звуки стали громче, и было понятно, что их преследуют нехорошие люди. Нагнали их через двадцать минут. Рассказчик попросил Филофея замедлить ход. Тут же дорогу перегородила большая телега с тройкой лошадей. В ней пребывало шесть пьяных людей. Во главе телеги сидел великан, одетый в полушубок.

Дальше по пути был мостик над ручьем, Филофей предположил, что там их и собираются ограбить. Остановившись на мосту, великан подбежал и радостно крикнул, что они едут со свадьбы, и хотят опохмелиться. Получив свои два целковых, удалился. По возвращению, Ермолай рассказал, как в тот же день, на той же дороге, убили и ограбили купца. Возник вопрос: не с этого ли «праздника» возвращались удалые ребята? После этого, встречая Филофея, рассказчик говорил: «Стучит?».

Тургенев Иван

Иван Сергеевич Тургенев

(Из цикла "Записки охотника")

Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов - дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, - что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.

Я вскочил с кроватки.

Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!

Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, - а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.

Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди - на завтрешний день нам обещали шесть выводков...

А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.

Да когда же ты поедешь?

А хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.

Как лошадей нанять! А свои-то на что?

На своих ехать нельзя. Коренник захромал... страсть!

Это с каких пор?

А вот намеднись, - кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно, попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и несет ее... как собака.

Что ж? расковали его, по крайней мере?

Нет, не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.

Я велел позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.

Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? - пристал ко мне Ермолай.

Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? - воскликнул я с невольной досадой...

Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну - не то что белую, а мало-мальски просторную избу.

Можно, - ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. - Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек - из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.

Почему же это так?

А потому - старшой! Значит, младшие - покоряйся! - Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще. - Я его приведу. Он простой. С ним - да не сговориться?

Пока Ермолай ходил за "простым" человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой поручения в течение одного дня - и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший - а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.

"Решенное дело! - подумал я. - Съезжу сам; а спать можно и в дороге благо тарантас покойный".

Привел! - воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу. Вслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Он, точно, смотрел "простецом".

Вот извольте, - промолвил Ермолай, - лошади у него есть, и он согласен.

То ись, значит, я... - заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. - Я, значит...

Как тебя зовут? - спросил я.

Мужик потупился и словно задумался.

Как меня зовут-то?

Да; как твое имя?

А имя мне будет - Филофей.

Ну вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, - он у меня легкий, - и свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?

Дорога? Дорога - ничего. До большака верст двадцать будет - всего. Одно есть местечко... неладное; а то ничего.

Какое такое местечко неладное?

А речку вброд переезжать надоть.

Да разве вы сами в Тулу поедете? - осведомился Ермолай.

Ну! - промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. - Н-н-у! повторил он, сплюнул и вышел вон.

Поездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.

Ты дорогу хорошо знаешь? - обратился я к Филофею.

Как нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...

Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, по словам Ермолая, - не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями - цену громадную; я предложил ему десять рублей - цену низкую. Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что "этот дурак" (вишь, полюбилось слово! - заметил вполголоса Филофей), "этот дурак совсем счету деньгам не знает", - и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству - то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.

Эх ты, Филофей, прямой Филофей! - воскликнул наконец Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.

Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя, собственно, виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.

Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы - большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят "шустрых", говорили много и скоро "лопотали", как выразился Ермолай, - но старшому покорялись.

Они выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с лошадьми; то отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго! Обоим братьям непременно хотелось запречь в корень "чалого", потому "ён с горы спущать могит", - но Филофей решил: кудластого! Так кудластого и заложили в корень.

Тарантас набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника - в случае, если б пришлось

Дело было в десятых числах июля. Я прилёг отдохнуть после удачной охоты на тетеревов, когда ко мне вошёл Ермолай и сообщил, что у нас кончилась дробь. Он предложил послать его за дробью в Тулу, которая была в 45-ти верстах от нас. На моих лошадях Ермолай ехать не мог - захромал коренник, но лошадей можно было взять у местного крестьянина, которого Ермолай назвал «из глупых глупым». Пока Ермолай ходил за ним, я решил ехать в Тулу сам. Я плохо надеялся на Ермолая, который мог вернуться через несколько дней без денег, дроби и лошадей. К тому же в Туле я мог купить новую лошадь.

Через четверть часа Ермолай привёл рослого, белобрысого и подслеповатого мужика с рыжей бородой клинышком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Звали его Филофей. Договорившись с Филофеем об оплате в 20 рублей, мы тронулись в путь. Мой верный слуга Ермолай, обидевшись, что я не пустил его в Тулу, даже не простился со мной.

По дороге я заснул. Разбудило меня странное бульканье. Я поднял голову и увидел, что вокруг тарантаса простирается водная гладь, а впереди, на козлах, неподвижно сидит Филофей. Оказалось, что Филофей немного ошибся, пропустил брод, и теперь ждал, что коренник покажет, куда надо ехать. Наконец, лошадь зашевелилась, и мы благополучно выехали из реки. Вскоре я снова заснул.

Меня разбудил Филофей. На этот раз тарантас стоял по самой середине большой дороги. Филофей сказал: «Стучит!.. Стучит!». И точно, вдалеке слышался прерывистый стук колёс. Филофей объяснил, что под Тулой «шалят», и это могут быть разбойники. Через полчаса звуки стали ближе, уже был слышен свист и бряцанье бубенчиков. Я вдруг уверился, что за нами едут недобрые люди.

Через 20 минут нас нагнали. Я приказал Филофею остановиться - убежать всё равно было невозможно. Тут же большая телега, запряжённая тройкой, обогнала нас и загородила дорогу. В телеге находилось 6 человек, все пьяные. Правил телегой какой-то великан в полушубке. Они поехали шагом, мы - за ними. Миновать телегу нам не давали. Впереди, в ложбине над ручьём, виднелся мостик. По мнению Филофея, именно там нас и собирались грабить.

Вдруг тройка с гиканьем понеслась, и, доскакав до мостика, остановилась сбоку дороги. Когда мы поравнялись с телегой, с неё спрыгнул великан - и прямо к нам. Положив руки на дверцы и осклабившись, великан скороговоркой сообщил, что едут они с весёлой свадьбы, и попросил денег на опохмел. Я дал ему два целковых. Он схватил деньги, прыгнул на телегу, и только мы их и видели.

Опомнились мы с Филофеем не сразу. Подъезжая к Туле, мы увидели у кабака знакомую телегу и торопливо проехали мимо. В тот же вечер мы вернулись в деревню Филофея, и я рассказал о случившемся Ермолаю. Два дня спустя он сообщил мне, что в ту ночь, когда мы ездили в Тулу, на той же самой дороге ограбили и убили какого-то купца. Уж не с этой ли «свадьбы» возвращались наши удальцы? В этой деревне я оставался дней 5, и каждый раз встречая Филофея, говорил ему: «А? стучит?».

Сохранился черновой автограф рассказа (Bibl Nat, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, ед. хр. 170). Название рассказа сопровождено в нем подзаголовком «Отрывок из „Записок охотника“ Ив. Тургенева»; здесь же, на заглавном листе, — указание на время работы над рассказом: «Начат в Спасском, в пятницу 7 / 19 июня 1874, кончен там же — в понедельник 10 / 22 июня 1874 в 4 часа» и текст подстрочного примечания к рассказу «Живые мощи», напечатанного в ЗО 1874 (см. комментарий к этому рассказу). Последний слой текста чернового автографа очень близок к первопечатному, стилистическая правка относительно невелика. В конце автографа подпись: Ив. Тургенев; дата: с. Спасское. Понедельник, 22-го / 10 июня 1874. 4 часа дня.

В настоящем издании в тексте ЗО 1880 слово «выкликнул» (343, 15-16) исправлено на «воскликнул» (по черн. автогр.).

Замысел рассказа «Стучит!» возник у Тургенева, по-видимому, в начальный период сложения цикла. В примечании к «Живым мощам» сказано, что «наброски» этих «двух отрывков» были найдены автором в черновых его бумагах в 1874 г. и тогда же дописаны, один для «Складчины», «другой для предстоящего издания» (ЗО 1874, с. 494). Известно, что «Живые мощи» были обдуманы и написаны Тургеневым в декабре 1873 — январе 1874 г. в Париже. Вероятно, тогда же Тургенев возвратился к старому замыслу рассказа «Стучит!». В предисловии к изданию 1874 г., датированном: «Москва. Май <ст. ст.> 1874 года», — Тургенев сообщает о включении в состав «Записок охотника» рассказа «Стучит!», который «не был нигде напечатан и является в первый раз», взамен обещанной и ненаписанной статьи «Семейство Аксаковых и славянофилы». В письме к П. В. Анненкову от 12 (24) июня 1874 г. из Спасского-Лутовинова Тургенев пояснял историю этой замены: «… так как Аксаковы перепугались (!) моему намерению написать статью об их отце и семействе (точно я памфлетист какой!), а Салаев требовал чего-нибудь inédit (неизданного) в свое новое издание на место той статьи — то я для него написал здесь в Спасском, руководясь (как для „Живых мощей“) клочком найденной здесь старой рукописи, небольшой рассказ под заглавием „Стучит!“. Это анекдот из моей охотничьей жизни — особенного он значения не имеет…» Сходная авторская оценка приведена в воспоминаниях Н. А. Островской (Т сб (Пиксанов), с. 121). Возможно, что в рассказе нашел отражение тот эпизод из биографии Тургенева, когда он вместе со своим кучером В. Н. Серебряковым, возвращаясь из Мценска в Спасское, подвергся нападению разбойников. Об этом со слов отца рассказывает дочь В. Н. Серебрякова в своих неизданных воспоминаниях, отрывок из которых приведен В. А. Громовым в издании: Т, СС, 1975 —, т. 1, с. 391.

Несмотря на устойчивую авторскую оценку рассказа «Стучит!» как вещи незначительной, художественные достоинства его были сразу оценены современниками. Г. И. Успенский, присутствовавший 15 (27) февраля 1875 г. при чтении рассказа на литературно-музыкальном утре в салоне П. Виардо, отметил в особенности мастерство Тургенева в передаче ритма: «Стучит — стучит — потрясло меня и всех, как быстро приближалась телега с шайкой разбойников» (Успенский Глеб. Мемуарная запись «Мои дети». — Летописи Гос. лит. музея. М., 1939. Кн. 4, с. 201).

Топор разбойника презренный… — Строка из стихотворения В. А. Жуковского «На смерть фельдмаршала графа Каменского».